Эрнст Юнгер и Карл Шмидт – это звучит, как Макс и Моритц двадцатого столетия (Макс и Мориц это два озорных мальчика, герои известного произведения немецкого поэта-юмориста 19 века Вильгельма Буша – примеч. пер.). Хотя настоящие злодеи не должны жить слишком долго, чтобы стать популярными, оба они приложили успешные старания, чтобы максимально продлить свой жизненный срок. Когда Шмидт умер в 1985 году, ему не хватило до того, чтобы отметить вековой юбилей, два или три года, Юнгер же сумел перешагнуть этот порог, пока он не был демобилизирован в 1998 году.

Тот, кто надеется в этой переписке, занявшей 900 страниц, обнаружить рог изобилия, источающий мерзости и коварство, будет сильно разочарован. Приблизительно половина ее и без того представляет собой комментарий. А другая состоит в большей степени из вежливых обращений и взаимных изъявлений внимания и комплиментов, нежели чем договоренностей между обоими и разоблачений преступлений. Без сомнения они понимали свое положение и считались с обстоятельствами. Юнгер считался с теми жалкими обстоятельствами, в которых он находился – и поэтому ему показалось заслуживающим упомянуть два раза, что Готфрид Бенн, будучи кожным врачом, сам страдал от экземы. И Шмидт также понимал свое положение, и прежде всего как надо себя вести. Поэтому он умело пародировал поведение Бена и называл его пиетистом, сам на себя поставившим клеймо. Как раз в 1951 году, когда вышел в свет «The Illustrated Man» Рэя Брэдбери. Он прямо-таки как одержимый читал Кафку и издевался над своими соплеменниками-читателями Кафки, в то время как Юнгер предпочитал Генри Миллера, он больше мыслил стратегически в теллурическом масштабе и до некоторой степени давал советы геологической истории. Он видел сходство обоих в «теоретическом интересе к более важным вопросам о власти» и в том, что «среди нас в нашу эпоху распространяется не всегда радостная литература». Правда, Юнгер до сего времени мог сделать еще более выразительные характеристики. Нацистского философа Альфреда Боймлера он называл «Магистр Деревянная Голова» и «Затруднение Бахофена». Но в совокупности он становится все более эгоцентричным и самодовольным.

Другой продемонстрировал уже более жесткий подход: «Человек, представляющий собой оригинальную смесь правительственного советника и богемы, немецкого отца и итальянкой матери, ученика Хайдеггера и украшателя хвоста Левиафана появился недавно у меня»,- сообщает Шмидт, например, о визите Эгона Вьетта, чье имя комментарий конечно утаивает от нас. Шмидт становится все более ядовитым и все ревностнее относится к тем, кто мог бы составить ему конкуренцию: как Хайдеггеру, так и Никишу, как к Бенну, так и Юнгеру. Насколько сильно он ненавидел даже своего корреспондента, он доверил, как и свой неистовый антисемитизм – только страницам своего дневника, но в письмах он демонстрирует с увеличивающейся разницей меняющиеся суждения и оставшиеся у него предрассудки. Так в большей степени Шмидт в переписке выступает не в качестве прилежного автора, но в качестве человека с более живым умом, что становится ясно, что Юнгер не одобрил ни того, что он признал нацистский режим, и не разделял его антисемитизма, вернее, даже во время Третьего Рейха при случае пытался вразумить Шмидта. В 1950 году Юнгер вспоминал, что Шмидт, последуй его примеру, «возможно, был уже мертв, но при этом имея право судить меня в последней инстанции. Но если бы я последовал Вашему совету и примеру, я бы наверняка был бы уже мертв». Шмидт не высказал ему того, как он его успешному возвращению в общественную жизнь, в то время как он сам из Зауэрланда должен был тайно плести паутину. Эта переписка в холодном тоне и с равнодушием к внешнему миру, в духе прямо-таки аутистского эгоцентризма и нарциссического безразличия к обидам производит впечатление чего-то чудовищного, и при этом она постоянно содержит поразительные, яркие подобно молнии и трогательно, когда читаешь о смерти «фрау Шмидт», как он ее постоянно именует. Следует заметить, что Юнгер сожалеет, что «у нас не было достойных упоминаний левых». И еще: «Нам не хватало Троцкого». Интересно, как Юнгер размышляет: «Фашизм в принципе это восстановленная демократия и поэтому должен совершенно точно также рухнуть, как до него восстановленная монархия». Спирает дыхание, когда Юнгер в кратком отступлении отмечает, что техника его явно не благоволит к тексту его брата о «совершенстве техники», так как экземпляры издания сгорели при бомбежке, и что еврейская мораль «благодаря уничтожению евреев, к которым она была привязана, теперь распространяется свободно, как заразная болезнь».

Но труднее всего понять, как они могли так безудержно хвастаться в космическом масштабе, рисовать схему мировых эпох, размышлять о многозначительной магии цифр, мистике гласных, спиралях истории, анимистических толкованиях, частных мифологиях, геомантии, оккультных и манихейских теориях снова и снова, словно знатоки тайных писаний, соперничая за наследство Освальда Шпенглера. Два рубящих чертополох парня, которые уже в почтенном возрасте борются за то, кто из них более лучший Прометей. Именно это их вечное подростковое состояние могло быть движущей силой их творческой продуктивности, также как и их сохранявшегося и даже возрастающего очарования. Они до ужаса банальны и просто пугающи, иногда они говорят жестокие вещи, но благодаря тому, что стараются сохранять неангажированность и выступают с неконвенциональными категориями и поперечной аргументацией, у них постоянно выходят наблюдения и толкования, которые разрушают условности привилегий и гегемонию обыденной морали, бросая им вызов. Извлечение шипов и игл из старательно обмолоченной соломы этой переписки представляет собой хорошую зрительную гимнастику для любопытных и умственную зарядку для самостоятельно мыслящих людей.

Эрхард Шюц, Freitag.de, перевод с немецкого Андрея Игнатьева