Ограниченность того тезиса, согласно которому к терроризму можно прибегать как к «последнему средству», что он является «оружием бедных» и выражает «отчаяние»  определенных кругов населения или меньшинств, без труда была выявлена различными авторами. Но тезис, что террористическое насилие является «лишенными логики», «иррациональным», «необъяснимым», исключительно «бесчеловечным», «преступным» или «варварским», еще меньше поддается  обоснованию. Терроризм вовсе не «иррационален». Он не более (или не менее) иррационален, чем логикой рынка, которая по сути своей имеет религиозный характер, потому что делит мир на «верующих» (во всемогущество экономического регулирования или «невидимой руки») и «неверующих». Добавим, что тем более ошибочным является определить исламский терроризм как «нигилистический», что нигилизм является исчадием ада в восприятии мусульман (поэтому то, в чем мусульмане обвиняют больше всего Запад, это присущий ему нигилизм, который происходит из факта, то он может поставить в пример только материальные ценности). Нет ничего более далекого от реальности, чем представлять терроризм как иррациональную цепь исключительно патологических или преступных актов. Терроризм является частью политических устремлений, он отвечает стратегической логике. Эта логика и эти устремления упускаются из вида, когда начинается моральное осуждение и негодование в СМИ. «Даже теракты, когда они убивают всех без разбору, - пишет Пьер Маннони, - являются обдуманными и подчиненными точному плану. Все здесь подсчитано, чтобы произвести определенный эффект, так как нет ничего менее несерьезного, неопределенного и поддающегося импровизации, чем акция, в которой все распланировано: действующие лица, места, варианты и, прежде всего, политические и медийные последствия» (30). «Все эти негодования и моральны осуждения, - добавляет он, - в конце концов, вопреки самим себе только питают терроризм, самим фактом своего существования свидетельствуя о его способности потрясать умы».

В эпоху холодной войны Советский Союз представлял для Америки «симметричного» противника. В случае же международного терроризма она была втянута в конфронтацию именно ассиметричного типа. «Война, - как замечает Пьер Маннони, - предполагает прямую пропорциональную связь между охватом значительного пространства, напряженностью от умеренной по силе и непрерывной частотой; терроризм же характеризуется обратно пропорциональным отношением между незначительным пространственным распространением, крайней напряженностью и прерывистой частотой» (32). Еще недавно стремились к равновесию сил (или равновесию «страха»). Ныне же ключевым представлением является представление об асимметрии (но не дисимметрии, которая означает только неравенство количественного порядка между противостоящими силами).

«Война против терроризма» является ассиметричной войной, что вытекает из природы самого феномена: именно потому что террорист не располагает классическими средствами борьбы, он прибегает к терроризму. Эта асимметрия существовала уже в эпоху классического партизана, что вызывало гнев у Наполеона. С появлением международного терроризма эта асимметрия распространилась на все уровни. Асимметрия действующих лиц: с одной стороны, неповоротливые структуры и государство, с другой, туманная логика и транснациональные группировки. Асимметрия цели: террористы знают, где и каким образом они нанесут удар. Их противники не знают (или знают только частично), где и каким образом им ответят. Асимметрия средств: 11 сентября 2001 года в течение нескольких минут боевые корабли, атомные бомбы, Ф-16 и ракеты морского базирования оказались устаревшими, столкнувшись с горсткой «фанатиков», вооруженных ножами для резки бумаги. Осуществленные при помощи смехотворных средств, теракты в Нью-Йорке и Вашингтоне заставили  вздрогнуть Америку и вызвали прямой или косвенный ущерб, оцениваемый на сумму более чем 60 миллиардов долларов (33).

Но главная линия асимметрии относится к области психологии: огромная пропасть отделяет людей, для которых многие вещи хуже смерти, и мир, в котором жизнь индивидуума, взятая сама по себе, рассматривается как благо, выше которого ничего нет. Западные люди в наши дни живут в «свободном от цепей» мире, где считается что нет ничего дороже жизни. На протяжении мировой истории это чувство было скорее исключением, чем правилом. Перси Кемп здесь очень справедливо сказал об «выборе в пользу антропоцентризма, когда, начиная с эпохи Возрождения, человека поместили в центр вселенной вместо Бога, а страх перед адом заменили страхом перед смертью» (34). Отсюда радикальная асимметрия между террористами, готовыми отдать свои жизни, отнимая жизни у других. Именно потому, что у них нет «страха перед смертью», и теми, для кого подобное поведение является «непостижимым», так как для них жизнь в любом случае более ценна, чем все прочее. Именно благодаря этой асимметрии существует тенденция со стороны жертв описывать терроризм как нечто происходящее из «абсурдного нигилизма»: рациональность западного мира делает его неспособным понять мотивации происходящие из логики, которую этот же самый мир однако знал в прошлом, а именно, что существует дело, доброе или дурное, которое заслуживает того, чтобы отдать за него жизнь. Отказ от сакрализации жизни в этом мире, отсутствие «страха перед смертью» с подобной точки зрения может проистекать только из фанатизма, напоминающего преступное безумие. Между теми, кто думает о другом мире, и теми, кто думает о пенсии, невозможно ничего общего. Для террористов смерть это награда. Сталкиваясь с этим желанием умереть, выступающим в роли абсолютного оружия, Запад неизбежно оказывается безоружным.

Терроризм, например, еще асимметричен в смысле того, что он производит огромное впечатление на общественное мнение притом, что его жертвами становится относительно небольшое количество людей, несоизмеримо меньшее, чем число жертв, убийств «классического» типа, которые происходят в мире каждый год. С этой точки зрения терроризм вполне сравним с авиационными катастрофами, которые случаются редко, но о которых сообщают все СМИ, потому что они влекут одновременную гибель нескольких десятков или сотен людей, в то время как число жертв автокатастроф в общей сумме намного больше, но о  них никто не говорит, так как каждая из них по отдельности влечет слишком маленькое количество погибших. Терроризм равным образом является причиной гибели намного меньшего количества людей, чем этнические чистки, как это особенно можно было увидеть в Руанде, но он порождает более сильную реакцию, потому что он является более зрелищным. Между тем, этот зрелищный характер не отделим от цели, которую он преследует.

Международный терроризм направлен на ослабление государственных структур и дестабилизацию обстановки. Вспоминая современные теракты, Пьер Маннони очень верно замечает, что те, кто их совершают, стремятся не «вырвать массы из их апатии», как это было у революционеров прошлых времен, а напротив, «погрузить их туда и подавить их способности защищаться и проявлять инициативу» (35). Со своей стороны, Жарден По делает наблюдение, что с семидесятых годов целью терактов является «использовать посеянные страх и ужас для того, чтобы вынудить главную мишень принять определенную модель поведения или изменить свою политику желаемым образом» (36). Это определение показывает, что «главная мишень» это никогда не то, на что нацеливаются сразу, но то, что хотят некоим образом затронуть рикошетом (и именно этим теракт напоминает киднеппинг). Уже во время ужасных бомбардировок гражданского населения Германии и Японии во вторую мировую войну мишенью были не сами жертвы, а германское и японское правительства. То же самое касается и международного терроризма, чьи акции направлены в большей степени на вторичный, нежели на первичный эффект. Например, 11 сентября 2001 года целью террористов было не столько разрушить башни-близнецы в Нью-Йорке, сколько травмировать зрелищем их разрушения общественное сознание. В этом важная разница с партизаном, который скорее стремится разрушить цели классического типа, то есть стремится прежде всего к первичному эффекту.

В современном мире эта цель достигается главным образом посредством средств массовой информации. Существует очевидная связь между тем, что крупным терактам присущ характер зрелища, и тем отголоском, который они дают в СМИ. Теракт настолько эффектен, насколько он потрясает воображение. Это то, что составляет шокирующее, будоражащее, порождающее эмоциональное потрясение и незамедлительную психическую реакцию зрелище, которое предает теракту его способность производить сильное впечатление: теракты 11 сентября являлись совершенной иллюстрацией этого.

Подъем терроризма принципиальным образом связан с расширением мировой медийной системы, которая   увеличивает его «убойную силу». Эффект шока, вызываемого терактом, зависит не столько от его действительного масштаба, сколько от того, что о нем скажут: если о нем ничего не говорят, это все равно, что его бы не произошло. Как это очень верно заметил Поль Вирильо, «оружие СМИ в сущности превосходит оружие массового поражения» (37). Существует нечто вроде извращенной, но органической связи между терроризмом и масс-медиа, связи, которая не может не напоминать тот образ, которым язык рекламы стремится внедриться в парадигму всех социальных языков (38). «Терроризм действует на двух уровнях, - пишет со своей стороны Рюдигер Шафрански, - конкретном и символическом. Медийное освещение терактов также важно, как и сами теракты. Именно по этому масс-медиа помимо своей воли становятся сообщниками террористов. Одни совершают теракты в ожидании, что другие о них сообщат […]. Использование масс-медиа в качестве службы пропаганды относится к самой сути современного терроризма» (39). Итак, терроризм представляет собой смертельную игру, в которой задействованы четыре неразлучные стороны: террористы, жертвы, «главная мишень» (существующая власть) и масс-медиа.

Незадолго до смерти Жак Деррида задал такой вопрос: «Чем организованный, спровоцированный, инструментализованный террор отличается от того страха, который вся традиция, начиная от Гоббса и заканчивая Шмитом и даже Бенджамином считает условием власти закона и осуществление властных полномочий, условием существования самой политики и государства» (40). В общих чертах это мнение без сомнения является спорным, но Дерриде можно, по крайней мере, поставить в заслугу то, что он акцентирует внимание на представление о страхе. В отношении международного терроризма страх перед опасностью имеет на самом деле еще большее значение, чем сама опасность. Террорист – это «незримый» враг, а значит вездесущий, который считается способным на все (41). То, что он не знает ограничений, и эта «незримость» служит ему в той степени, насколько благодаря им возрастает эффект страха. Не ведая ни границ, ни чувства меры, терроризм уничтожает все ориентиры, так как он исходит из логики, отличающейся радикальным образом от господствующей ныне рациональности. Его «невидимость» и непредсказуемость умножает страх, порождаемой угрозы, и одновременно они благоприятствуют всем и фантазерским, и конспирологическим измышлениям. В обществе, где «вездесущий»  риск занял место опасности (поддающейся определению и локализации) (42), это, кроме того, породило всеобщую подозрительность, которая стремится оправдать неважно какую степень контроля. Или ограничение свобод для населения, которое часто готово пожертвовать своими свободами, ради гарантий большей безопасности.

Скажем яснее: терроризм – это война, идущая в мирное время, «даже война как мир – и это всеобщая», то есть тотальная война. Джордж Буш, обращаясь в 2001 году к Конгрессу, заявил, что она будет продолжаться долгое время, до тех пор пока все террористические группы международного уровня не будут обнаружены, задержаны и разгромлены («until every terrorist group of global reach has been found, stopped and defeated»). Лучше сказать, что эта необъявленная война также является войной, не имеющей конца. Поль Верилье написал, что «с появлением феномена терроризма мы вступили в эру войны без конца, в двух значениях этого слова» (43). На деле речь идет одновременно о войне, которая не может закончиться, и о войне, у которой нет точной и определенной цели. У нее нет конца для обоих сторон, потому что террористы не могут всерьез надеяться победить своих противников, в то время как эти последние не могут всерьез надеяться искоренить терроризм. Можно сказать, что золотые денечки международного терроризма еще впереди.

Ален де Бенуа, пер. с французского Андрея Игнатьева

 

Примечания

30. Op. cit., p. 8.

31. Ibid., p. 17.

32. Op. cit., p. 29.

33. О представлении об ассиметричной войне, см.  Jorge Verstrynge, La guerra periférica y el islam revolucionario. Orígenes, reglas y ética de la guerre asimétrica, El Viejo Topo, Madrid 2005.

34. Art. cit., p. 19.

35. Op. cit., p. 10.

36. « A Definitional Focus », in Y. Alexander et S. Finger (ed.), Terrorism. Interdisciplinary Perspectives, New York 1977, p. 21.

37. « L’état d’urgence permanent », in Le Nouvel Observateur, Paris, 26 février 2004, p. 96.

38. Cf. Pierre Mannoni, Un laboratoire de la peur : terrorisme et médias, Hommes et perspectives, Marseille 1992.

39. Rüdiger Safransky, Quelle dose de mondialisation l’homme peut-il supporter ?, Actes Sud, Arles 2005, p. 84.

40. « Qu’est-ce que le terrorisme ? », entr. cit., p. 16.

41. Джордж Буш, как пишет Франсуа-Бернар Хейг, «является первым, кто сделал своим коньком борьбу против опасности, исходящей не от враждебной империи, но от прибегающей к аморальным средствам  подпольной группы».  (« Le terrorisme, le mal et la démocratie », in Le Monde, Paris, 18 février 2005).

42. Cf. Ulrich Beck, La société du risque, Aubier, Paris 2001 (2e éd. : Flammarion, Paris 2003).

43. Art. cit., p. 97. «Международный терроризм доводит до крайности два аспекта, - замечает со своей стороны Юрген Хабермас, - отсутствие реалистичных целей и способность извлекать выгоду из уязвимости сложных систем» (беседа с Джованной Боррадори, в  le Monde diplomatique, février 2004, p. 17).