«Всем знакома дикая тоска, которая охватывает нас при воспоминании о счастливых временах». Едва ли кто-либо, читавший эти слова в 1939 году, сможет их забыть. Описывается время начала второй мировой войны. Все интересовались политикой и ходом боевых действий, но не литературой, и тем более не литературой, наполненной символами и таящей в себе скрытые смыслы. Как вообще рассказ Эрнста Юнгера «На мраморных утесах» смог заставить говорить о себе?

Уже ранее процитированное первое предложение из этого рассказа, словно заклинание, приковывает к себе внимание читателя и настраивает его на эпохальные перемены 1939 года. Сознание невосполнимой потери, одновременно сознание перехода в другую, более холодную, более опасную реальность: первое предложение текста «Мраморных утесов» задает тон. Эта тема затем развивается, видоизменяется и расширяется.

В конце повествования снова стоит незабываемое изречение, в котором сознание потери перерастает в более высокую надежду, которой присуща несокрушимая внутренняя уверенность: «И вот мы входили через широко открытые двери в родительский дом, наполненный покоем». Мир политики и войны потонул в иллюзорном, время замерло.

Те, кто читал эти строки в 1939 году, сегодня все без исключения находятся во второй половине жизни. Представляет ли еще ценность их читательский опыт, который столь нерасторжимо связан с эпохальными переменами? Конечно, он не может более получить воплощения. Читатель, живущий в 1975 году, должен будет по-другому подходить к творчеству Юнгера. Но как может произойти это приближение? Разве не зияет бездна между автором, который справляет сегодня свой восьмидесятилетний юбилей (статья написана в 1975 г. – примеч. пер.), и потомками? Спрашивая так, мы выражаем убеждение, что мосты вполне можно навести. При этом стоит пройти путь, который Эрнст Юнгер прошел с присущей ему последовательностью: путь назад в глубины времени.

Воспоминания являются зеркалом, путь, о котором здесь пойдет речь, ведет за грань этого зеркала. Полный тоски взгляд назад в счастливые времена одновременно являются упрямым утверждением антагонистического порядка. Грядущее, несущее угрозу, совершенно иное уравновешивается воспоминаниями и их специфической, перевешивающей реальность тяжестью. Прежде всего, в своих якобы переоцененных автобиографических текстах Эрнст Юнгер практикует этот литературный прием, выступающий в образе зеркала. И чем он становится старше, тем более ранние слои своего собственного существования он открывает.

Это началось в 1923 году с рассказа «Штурм», за чье новое открытие мы выражаем благодарность Гансу Петеру де Кудре, биографу Эрнста Юнгера. Действие этого рассказа, который, к сожалению, был переиздан только один раз более чем десятилетие назад, происходит в первую мировую войну во время позиционной войны на Западном фронте. В образе главного героя, лейтенанта пехоты Штурма, скрывается сам автор (спустя несколько лет при предварительном опубликовании «Сердца искателя приключений» Эрнст Юнгер использовал псевдоним «Ганс Штурм»).

В перерывах между боями Штурм встречается с другими взводными командирами, лейтенантом Дерингом и фельдфебелем Хугерсхоффом. Наряду с произошедшими за день событиями общие литературные интересы образуют ту почву, на которой происходят их беседы. Все они начитаны без разбора, что характерно для литературной молодежи Германии. Всем им была присуща естественность, которая совершенно странным образом переплетается с определенными «декадентскими настроениями». Штурм пишет истории, и не может обойтись без того, чтобы его товарищи просили почитать вслух эти истории.

В этих рассказах автор (под ним мы можем подразумевать Юнгера, также как и Штурма) возвращается в довоенное время, и все же остается в образе главного героя, современным, отныне в двойном автобиографическом преломлении. Тронк, помешанный на том, чтобы подмечать малейшие цветовые нюансы в одежде и восприятии, прогуливается по большому городу; прапорщик Киль, которого переворачивает мимолетное эротическое приключение с уличной девицей в видении когда-то любимого и наполовину забытого; Фальк, для которого военный и любовный опыт перерос в одно взвинченное, мрачно окрашенное чувство – все они, если пристально посмотреть с точки зрения литературы, являются героями из повествований Шницлера, Музиля и ранних экспрессионистов и одновременно представляют собой развивающиеся воплощения автора в поисках самого себя. Здесь Эрнст Юнгер отваживается только на несколько шагов в глубины времени: Штурм молодой человек, также как и Тронк, Киль и Фальк. Взгляд в зеркало остается взглядом Нарцисса даже при предзнаменованиях, сулящих смерть. Штурм погибает.

Совсем иначе в рассказе «Африканские игры», написанном в 1936 году. Главный герой Герберт Бергер подросток, в то время как автор уже взрослый сорокалетний мужчина. Его способности к воспоминаниям оказываются обостренными, его взгляд проникает глубже и покрывает более глубоко лежащие слои. В рассказе довоенный мир не противопоставляется мрачному фону войны. Контрасты более тонкие. Лицо, от имени которого ведется повествование, соблюдает дистанцию, но одновременно в ходе повествования оно отождествляет себя со своим более ранним «Я», семнадцатилетним Бергером, взирает с его точки зрения, проживает его конфликты, размышляет о его проблемах.

Более поздний 1936 год это уже вновь предвоенное время. Это придает осадок специфической веселости этого рассказа. Так и Бергер со своей стороны обнаруживает связь со своим более ранним «Я». Призрачный образ Доротеи обеспечивает ему контакт с его собственным детством. В конце его воображаемого приключения в Иностранном легионе Доротея является ему впоследний раз: «Время детства прошло». Но этого не достаточно: посредством легкомысленной выходки Бергера, этого закончившегося неудачей побега подростка из безопасной буржуазной жизни, автор создает очень точный образ Европы перед первой мировой войной. Пожалуй, если эту картину также и географически обозреть с периферии, она будет свидетельствовать, возможно, о нарушениях зрения упрямца, неприспособленного человека очень своеобразного рода, но именно отсюда нынешние читатели должны и могли бы открыть творческое наследие Эрнста Юнгера.

То, на что в «Африканских играх» только присутствует намек, полностью находит осуществление в более позднем рассказе «Die Zwille», написанном в 1973 году: критическая физиогномика кайзеровской империи в вымышленной форме (только Карлу Якобу Хиршу в 1931 году с его романом «Kaiserwetter» удалось нечто подобное). Честертон когда-то сказал об Ибсене: «Только когда он достигнет старости, он станет молодым автором». Эти слова в измененном виде можно приложить также и к Эрнсту Юнгеру. На восьмом десятке он пишет историю Кламора, которого после смерти своего отца, бывшего старшим работником на мельнице в Олдхорсте, отправляют в город в гимназию. Он страдает там в чуждом для себя мире и почти умирает, но, в конце концов, в лице одного из своих учителей, который замечает творческие способности в неуклюжем подростке, обретает нового отца. Это школьный роман, а значит произведение, написанное совсем в духе Томаса Манна, Германа Гессе, Эмиля Штрауса и Роберта Музиля, и также это позднее произведение, не только в личном, а в эпохальном отношения особого рода.

Воспоминания, которых бы хватило на две человеческие жизни, остаются как нечто избыточное. «Der Zwille» более богат персонажами и содержит более красочные картины, чем «Под колесом», «Друг Хайн» и «Терлес». Также поражает растущая прозрачность, неповторимая грация весьма человечного типа, творческая манера, сотканная одновременно из жестокости и нежности, которая способствует не только открытому ходу повествования, но и психологической обрисовке. Здесь доминирует ясный свет. Путь за грань зеркала завершен.

Гофмансталь справедливо порицал немцев за слабую память. И именно сегодняшнему читателю, которому постоянно угрожает потеря исторического измерения, следовало бы воспользоваться в противоположность этому удивительной памятью Эрнста Юнгера, его поистине эпохальной способностью делать воспоминания.

Отвечая на вопрос о возможном значении творчества Андре Жида через сто лет, Эрнст Юнгер высказался, что произведения Жида, прежде всего его дневники, в будущем понадобятся тем, «которые, бросая взор назад, обратятся к более чистым структурам нашего времени». Эти слова подходят также для самого Юнгера и его литературного творчества, не только для упомянутых здесь автобиографических рассказов, но и для его эссе и дневников, начиная с «В стальных грозах» (1920) и до «Числа и боги» (1974). «Вот и можно будет отгадать как литографе благодаря самому мягчайшему нажатию, что нас занимало и побуждало думать».

Пер. с немецкого Игнатьева Андрея