Семь-восемь лет назад, когда среди западных писателей было модным заглянуть ненадолго в Кирххорст, Эрнста Юнгера еще продолжали считать одним из самых интересных и самых спорных представителей немецкой духовной культуры. На нем стояло клеймо, как будто он был интеллектуальным фашистом и милитаристом, с одной стороны, а с другой, как будто он был рыцарем Запада. Восхваляли волшебника и ругали соблазнителя, одни возлагали свои надежды на автора ненапечатанного и передаваемого из рук в руки сочинения о мире, другие именно в этом манифесте видели  кульминацию предательства, совершенного теоретиком тотальной войны.

Напрасно современник Эрнста Юнгера будет искать в книге, изданной Армином Мёллером по случаю юбилея Юнгера, следы яростной борьбы, когда бушевала вокруг  его фигуры начиная со времени его первого появления в качестве националиста на политической сцене во время после первой мировой войны. Также и равным образом важный этап писательской и культурной деятельности Юнгера во время господства национал-социалистов едва ли упомянут, может только в перифразах.

Юбилейный сборник, в составлении которого приняли участие такие интересные люди, как Хайдеггер, Карл Шмидт и генерал Шайдель среди прочих, представляет собой собрание индивидуально выполненных исследований. Сборнику явно не достает изюминки из сферы политики, точно также как мавританцев и ландскнехтов, которые когда-то были боевыми товарищами Юнгера.

Сдержанность, если не сказать, аскеза, с которыми издан сборник (издательство Клостерманн, Франкфурт), как будто профессора в статьях, посвященных его и родственным сферам исследования, воздают почести своему коллеге, встретит одобрение у иных посвященных. На этот раз Юнгера открыто убрали с передовой публицистических диспутов и восхвалений и хотели создать солидную критическую работу для прояснения его философских взглядов. Вероятно, сам Юнгер увидит в той мозаичной работе, которую его окружение посвятило ему в честь 70-летия, предприятие, которое соответствует александрийскому духу эпохи.

 

Линия и узел

 

Хайдеггер заключил свою статью, посвященную интерпретации юнгеровского текста «Над чертой» в форму эмоционального письма, в котором он выступает против ложного толкования, как будто не он, Хайдеггер возглашал в лекции «Что такое метафизика?» вульгарный нигилизм. Философ меняет тактику и упрекает в нигилизме тех, кто сегодня заняты реставрацией метафизики. Очевидна связь с метафизическими устремлениями Юнгера в тексте «Над чертой». Дружеская критика Хайдеггера распространяется на попытку Юнгера взглянуть на законченный нигилизм как на территорию, имеющую свои пределы, по ту сторону границ которой возможно вновь отыскать «бытие». Хайдеггер на это замечает , что с проблемой можно справиться только благодаря новому языку. Плодотворным и в лучшем смысле актуальным в едва ли могущей быть предсказанной статье Хайдеггера является постоянные ссылки на книгу Юнгера «Рабочий», то значительную и самую поносимую книгу, в которой в образе тотальной мобилизации «труд» представлен как процесс уничтожения бытия благодаря воле к власти.

Статья Карла Шмидта «Историческая структура нынешнего мирового антагонизма между Востоком и Западом» является фундаментальной корректурой юнгеровского текста («Гордеев узел»). Касательно антитезы Восток-Запад у Юнгера Шмидт замечает, что в основе нынешнего мирового дуализма лежит не идейная полярность, а историческое противоречие. Речи идет об антагонизме между морским и сухопутным типом существования со времени открытия океанов. «Хозяйка морей» Англия стала прародиной промышленной революции и освобожденной от оков техники, а русский Восток выступает сегодня в качестве классической сухопутной державы, используя заимствованные средства технической революции, против западного блока, то есть блока атлантических держав и их технического превосходства.

Наша собственная небольшая статья, посвященная прояснению образа того Эрнста Юнгера, которого Эрнст Юнгер от случая к случаю называл  сейсмографом богатой потрясениями эпохи, посвящена поэтическому языковому стилю «Мраморных утесов». Подобное изучение стиля этого произведения или лучше языкового стиля Юнгера вообще только еще предстоит. При всей сейсмографической точности такого инструмента то него следовало бы ожидать, что оно содержало бы больше, чем только размышления о личности и уникальности автора. Известно, то «Рабочий» написан на скупом языке старого прусского устава строевой службы. В «Фигурах и каприччо», которые Юнгер назвал «Сердцем искателя приключений», заключается несколько запоздавшее, но значимое свидетельство литературного сюрреализма. «На мраморных утесах» среди книг Юнгера своего времени (1939) является одной из самых ослепительных. Возможно это самая наивная книга Юнгера в плане выражения личного душевного склада.

 

«Пламя жизни»

 

Чистый случай в этот день после нового прочтения «Мраморных утесов», которые многие среди нас вспоминают с благодарностью, так как они в удушливой атмосфере диктатуры действовали как освежающий эликсир, стилистически параллели к тому, что может быть названо наглядным примером взаимного просветления: выставка «Модерн» во франкфуртском Staedelchen Institut. «Мраморные утесы изобилуют стилевыми приемами, родственными модерну, и их собственная ритмизированная проза повторяет варьирующиеся жесты модерна, так же как отдельные украшательские формы отчетливо выдают родство в декоративных чертах. Характерное для элегии страстное наслаждение полнотой жизни в осеннюю пору, которое предчувствует близкий закат, это типичный модерн. Как часто заходит речь об утопающем в роскоши восхищении «полнотой жизни», «пламенем жизни», «мелодией жизни», которое охватывает самые темные, самые глубокие стороны! Стилевая вычурность вроде «Смерть и сладострастие тесно переплетены между собой» вплоть до слова «переплетены» выдает художественный пример языкового стиля. Помпезность и роскошь, которые культивировали определенные направления  модерна, являются законом мраморных утесов, и уничтожающий их огонь видится и ощущается в образе пурпурной мантии. Можно было бы процитировать целые пассажи, в которых течение речи, элегический жест и изысканный пафос еще раз воспевают экстатическое упоение, испытываемое непосредственно перед гибелью в огне и пепле.

«Итак, мы осушили бокал за старых и далеких друзей и за страны этого мира. Всех нас охватывает страх, когда подует дыханием смерти. Затем мы едим и пьем, гадая, как долго за этим столом будет оставаться место для нас. Так как земля прекрасна». То, что подобный язык является драпировкой и наслаждением полнотой, как на патетически опьяненных офортах Макса Клингера, что он старается уподобиться отливающим опаловым блеском и перламутром отражениям на стеклянных и металлических граненых поверхностях, становится еще отчетливее, когда к этому добавляются разнообразные змеиные символы, определенные детали одежды и некоторые имена. Пиджачок маленького Эрио изготовлен из «голубого расшитого золотом бархата». И тела ланцетников «металлически красные, и крепкая, покрытая узорами чешуя отливает блеском светлой латуни. Этому графину однако, было присуще чистое безупречное сияние, которое ближе к горлышку по подобию жемчужины становилось зеленым и блеск увеличивался. Но в гневе он мог вытянуть горлышко до козырька, который при прикосновении сверкал, словно позолоченное зеркало».

Ну, существуют разнообразные описания разнообразных зеркал, ваз, застежек, брошей, покрытых эмалью. Вот читаешь пассаж наподобие этого, когда оба собирателя гербариев согнулись над каким-то растением. «Его округлая форма напоминала зеленый круг, который дробил овальные листья и был окаймлен зубчиками, в середине между которых блистая возвышалась точка роста. Форма казалась такой же свежей и нежной своей плотью, как и неразрушимой в блистании духа симметрии. Затем нас охватил ужас, что жажда жизни и жажда смерти объединилась в нас». Зеркало Нигромонтана, которое происходит из монастырей далекого Востока, описывается таким образом: «В свете свечей блистал его диск из чистого горного хрусталя, который был окружен кольцом из янтаря. На этой оправе Нигромонтан в солнечных рунах зашифровал изречение, которое было достойно его храбрости. На обратной стороне мельчайшим шрифтом на пали были выгравированы имена трех вдов царя, которые на роскошных похоронах с песней взошли на погребальный костер…» Или вот читаешь об огромной золотистой линии из Ципангу: «Еще было достаточно света, чтобы увидеть блеск золотистого пламени и также коричневую тигровую линию, которая совершенно великолепно была увенчана белой чашечкой. На своем светлом основании пестик напоминал язык колокола, образуя вокруг себя круг из семи тычинок. Они были покрыты коричневым порошком, напоминающим  чистейший экстракт опиума, и бабочки совершенно игнорировали их, так что нежные края в их середине все еще блестели. Я склонился над ними и увидел, что они на своих волокнах издавали нечто похожее на колокольный звон, напоминающий игру природы, вместо звуков источая запах муската. Навсегда это останется чудом, что такие нежные создания наделены такой жизненной силой.

 

Растения как украшения

 

Снова и снова заходит речь о растениях как о наставниках всех вещей, в особенности языковых форм, и также маленький непосредственный сын Эрио «рано занялся растениями». Он сидит рядом с поэтом за гербарием. «Когда я чувствовал, что он сидит рядом со мной, я ощущал себя бодрым, будучи зачарован светлым пламенем жизни, который горел в маленьком теле. В то время как ланцетники образовывали при кормлении вокруг старой кондукторши Лампузы «сверкающее плетение» беспорядка, вокруг Эрно они образуют «лучезарный диск».

Таковы детали настоящей охватывающей пламя и растения языковой орнаментики модерна, которые делают необходимым более тщательное исследование. Можно подвести итог, что книга «На мраморных утесах» переводит традицию западной культуры в декоративный помпезный стиль и продвигает дальше Ницше, как в случае духовных оснований некоторых редких мифов, которые взволновали нас в первые годы второй мировой войны, словно видение будущего. Без сомнения, нельзя понять всю книгу при помощи одного лишь слова «модерн». Другие литературные и художественные течения, возникшие во время, предшествовавшее первой мировой войне, такие как символизм, вновь оживают диковинным способом, и, что требует особого разъяснения, проявляются, как едва ли в какой-либо другой книге того времени.

  Последняя встреча с патером Лампросом в Принкорнате, которому словно на религиозном обряде преподносится отрубленная голова князя Сунмиры из амфоры, и который восхваляет великую, характерную для символизма смерть в огне под руинами старого аббатства, на самом деле следует понимать не более чем стилевой жест. Но наша ссылка на эпоху модерна в связи с одной из самых значимых книг Юнгера сможет, вероятно, помочь более глубокому пониманию феномена Юнгера вообще, который является феноменом перехода, и этим отыскать корни нашего собственного бытия.

 

Пер. с немецкого Андрея Игнатьева