Говорить о Г.В. Лавкрафте (1890-1937)   это значит не только  вести речь о космическом ужасе, мифах, происходящих из забытых эпох, страшных и исполненных непонятного смысла культах, запрещенных книгах и в достаточной степени придуманной им самим демонологии. Если было бы так, то Лавкрафт просто бы не занимал то место, которое сегодня отводится ему наукой (критики до сих пор ведут споры, кем была эта, впрочем, противоречивая личность). Лавкрафт, кроме того, был провидцем, психологом, исследовавшим наши страхи, и тем, кого  в нем, кажется, никто не видел: критиком современного мира и его порождения, иллюзии постмодерна.  И именно об этом метаполитическом аспекте творчества Лавкрафта мы хотим здесь поговорить, прежде коснувшись его очень сложной биографии.

    Родившийся в Провиденсе, Новая Англия, Соединенные Штаты, Лавкрафт получил исключительно  домашнее образование, и его учителями были мать и тетки. Будучи самоучкой, он жадно поглощал все знания без разбора, в самом раннем возрасте погружаясь в горячие источники печатного слова, он потихоньку начал писать. Его первая история, «Знатный соглядатай», согласно исследователю творчества Лавкрафта, С.Т. Джоши, датируется 1896 годом. Лавкрафт издавал свои собственные журналы, которые распространял среди друзей, с девяти или десяти лет. Затем он стал публиковать статьи по астрономии в таких журналах, как «The Pawtuxet Valley», «Gleamer» и  «The Providence Sunday Journal». Однако именно в литературном журнале «Weird Tales» (1923-1954) будут выходить его произведения, которые обессмертят его имя.

    Хотя, как утверждают многие, он вел жизнь отшельника, нельзя сказать, чтобы он был «отделен» от мира. Ему очень хорошо было известно то, что там происходило. Информация, полученная им во время прогулок по Провиденсу и путешествий в другие города (Нью-Йорк, Бостон, Флорида и т.д.) дополнялась книгами, газетами, журналами и посредством вида общения, который он наиболее ценил: через письма. Кроме того, ему повезло иметь превосходных друзей, которые часто приглашали его к себе домой. Лавкрафт любил свой волшебный Провиденс, и также ту страну, которая послала туда своих сыновей: пуританскую Англию. Но не Англию XX века, а ту, которая обладала собственными ценностями, полностью противоположными тем, которые принадлежат современному миру. Такое же восхищение он испытывал по отношению к легендарному имперскому Риму. Его глубокие знания по древней истории не перестают вызывать у нас изумление. Достаточно прочитать, например, письмо, написанное его другу, работавшему в жанре научной фантастики Дональду Вандрею 2 ноября 1927 года, чтобы ощутить, насколько он владел этим материалом.

    Из всех критиков современного мира – Ницще, Генона, Эволы, Хайдеггера, Юнгера,  де Бенуа и других – возможно, самым оригинальным, наряду с Селином, был Лавкрафт. Его взгляд был взглядом не философа или политика, но поэта. Его критика современного мира не столько связана с царящей в нем несправедливостью, не с его экономической системой, основанной на морали торговца и одержимостью потребительством – хотя никто не мог бы отрицать, что это важно – но с его внутренним уродством. Уродство в архитектуре, уродство в языке, уродство в форме восприятия жизни… уродство во взглядах. Подобные воззрения, критические воззрения поэта, мы обнаруживаем и у других людей пера, таких как Паунд и Мисима, но   у Лавкрафта они получают уникальный характер, в меньшей степени полемический и в большей степени пессимистический. Или лучше было бы сказать: реалистический?

    Хотя HPL (инициалы его имени) определял сам себя как ученого, приверженца механистического материализма и «консерватора в отношении метода и общей перспективы», правда заключается  в том, что в его творчестве не найти ничего или почти ничего подобного. Присутствующая в его рассказах критика ограниченности науки и рационализма сближает его с автором, которым восхищался сам Лавкрафт (и вместе с ним пара Повель и Бержье): Чарльзом Фортом. Для обоих наука является тем, что служит сокрытию изначальной реальности, которая сохраняется в нашем мышлении и присутствует в любой эпохе и в любом пространстве, наконец, той, которая образует тайну жизни.

    В большей степени, чем рационализм, мы обнаруживаем в Лавкрафта гностицизм. Это отметил уже Серж Хутин в своей книге «Гностики».

    Проблема, на которую мы наталкиваемся, пытаясь понять жизнь (или следовало бы сказать «жизни»?) HPL и то, что весьма связано с  темой нашего разговора,  а именно его позиция по отношению к североамериканской демократии и его мнимая симпатия к фашизму.

    Это трудная тема, где можно выдвигать самые смелые гипотезы. Весьма показательно то, что на эту тему специально был написан текст: «Книга Лавкрафта» Рихарда Люпоффа (Valdemar Editores, Espana, 1992).  В наши времена не очень оригинально приписывать политические идеи авторам, не являющимся политиками.

    Вспоминается инквизитор Виктор Фариас и его нападки на философа Хайдеггера, упомянем только один этот недавний случай.

    Но мы полагаем, что «политические взгляды» Лавкрафта являются слишком личными, чтобы отнести их к тоталитаризму фашистского типа. На деле, они соответствуют идеалу английской знати XVIII-XIX вв. или римской аристократии. Это как раз образец, противоположный представленному American way of life, нынче получившему всеобщее распространение.

    Лавкрафт, как и некоторые другие писатели (например, Роберт Е. Говард, А. Мейчен и К.А. Смит) превращает фантастику в оружие для атаки на современный мир. Фантастика (которая не тождественна развлекательному жанру) открывает одну из важных сил и возможностей литературы, обладающей в качестве примечательной характеристики способностью творить или воскрешать мир, который мы желаем. Тотчас же появляется вопрос, каков мир, о котором мечтал HPL. Со всей уверенностью можно сказать, что это не мир, описанный в «Зове Ктулху» (1926) или «Музе Пикмана» (1926)  - хотя, однако, эти произведения представляют нам элементы лавкрафтовской критики: первое является атакой на хрупкие устои современного общества, а второе на представление, согласно которому «существует только то, что мы видим».

    Мир, о котором мечтает писатель из Провиденса, описывается в его произведениях «дансениановского» цикла (неологизм, указывающий на влияние, которое на HPL оказал восемнадцатый барон Дансени, бывший автором фантастической поэзии), таких как «Другие боги», «Дерево» и других, и в тех в большей степени «лавкрафтианских» сказках, как «Поэзия богов» или магическом рассказе «Серебряный ключ». В этом последнем HPL пишет: «Но когда он начал изучать философов, которые разрушили старые мифы, он нашел их еще более отвратительными, чем те, которые их почитали. Эти философы не знали, что красота основывается на гармонии, и что прелесть жизни не подвластна какому-либо правилу в этом космосе, не имеющем цели, но исключительно созвучию со снами и чувствами, которые слепо слепили наш маленький мир на основе хаоса».

    Направленные против современности взгляды достигают большой силы в малоизвестном рассказе под названием «Улица», повествующих об этапах жизни определенной улицы, которая в конце концов, мстит людям за забвение традиций. Любовь к местным обычаям и уныние из-за того, что принес стремительный прогресс, предстает в форме, которая не оставляет сомнений касательно мировоззрения Лавкрафта. Также в «Он» предстают апокалиптические образы будущего. То, о чем HPL пишет в «Улице», в «Он» превращается в историю упадка города Нью-Йорка. Заметим попутно, что распад коллективных ценностей – улицы или города -  заставляет вспомнить «Падение дома Эшеров» Эдгара А. По.

    Лавкрафт был аутсайдером (как и персонаж его же рассказа с таким же названием, написанным в 1921 году). Может быть, это и наделило его способностью воспринимать политические, экономические и, прежде всего, духовные процессы, которые другие не могли увидеть. И это удалось ему выразить с поразительной силой: «Все идеалы современной Америки – основанные на скорости, изобилии техники, материальных успехах и выставляемом напоказ экономическом процветании – казались мне неописуемо инфантильными и не заслуживающими серьезного внимания».

    Как и два других колосса фантастики, По и Мейчен, Лавкрафт будет страдать от непризнания со стороны своих соотечественников и своей эпохи. И также как указанные авторы, он получит признание лишь десятилетия спустя после своей смерти, в том числе в далекой Франции, на родине другого мага: поэта Бодлера.

    Проницательный, как всегда, Лавкрафт сказал в «Он»: «А значит, хотя  и я успокоился,  но не могу забыть, что я чужак, пришелец для этой эпохи, для тех, кто еще остается людьми».

 Серхио Фриц Роа, пер. с испанского Андрея Игнатьева

(Первоначально данная статья была опубликована в журнале «Город Цезарей», № 46, зима 1997, Сантьяго-де-Чили с. 25-26. Нынешняя версия содержит некоторые изменения).